Это действительно доставило много хлопот. Виктория места себе не находила, как только узнала, что в уездном городе будет проводиться бал - парей, и неудивительно. Полгода вдали от блистательной столицы, недели в одиночестве, где единственное развлечение - библиотека, гнетущая зима и почти полное одиночество во время весенней распутицы, когда на санях ездить поздно, а в повозках ещё рано. Но и распутица закончилась, модное французское платье в большой картонной коробке прибыло своевременно, и ничто не мешало нашей супружеской чете прибыть на тот самый бал, где собирается не только местное уездное дворянство, но будет и военный оркестр, мазурка и вальсы. Я отвлёкся от хозяйства, от имения, и, пока супруга предавалась наслаждению танцами, обсуждал цены на зерно со своим соседом Жилиным, давно уже отставным майором пехоты, и последние новости из "Столичных ведомостей". Жилин представил мне супругу и двоих дочерей, которые так же оказались неравнодушны к известиям насчёт предстоящего бала и пожелали вырваться из тишины уездного имения в городок.
  - И упаси вас Бог, Владимир Петрович, от всяких нововведений. - Говорил мне между тем Пётр Фёдорович. - А хорошего садовника вы здесь не найдёте, это вам в столицу надо ехать...
  - Да полноте вам, Пётр Фёдорович, барщина совсем невыгодна. - Перебил я нетерпеливо собеседника. - И сколько лет поля пустовали, я уж отдал в аренду общине, с условием...
  С каким условием я отдал земли под пашню вольным крестьянам, я так и не успел рассказать, как и о том, что я не стал чинить никаких препятствий к тому чтобы мужики собирали хворост в его лесу и ловили зайцев, хотя бы потому что мне важнее иметь друзей нежели грызунов. Мы неспешно покуривали сигары из "лавки колонеальных товаров купца Абдуллина", обсуждали то, как крепостные трудятся и как трудятся вольные хлебопашцы, упомянули о том, что некто из соседей совсем беспробудно запил а крестьяне растаскивают его добро, что видят все соседи кроме него самого, пока вальсы сменялись мазуркой, мазурка кадрилем под духовой военный оркестр. Виктории уж очень хотелось развеяться после столь нудной зимы и я понимал её. В четырёх стенах можно и с ума сойти от ничегонеделания. Это я был полон деятельности, восстанавливал изрядно запущенное состояние имения и земель. И был уверен, что уже осенью будут первые плоды моей деятельности. Пусть соседи и смотрят на меня как на странного человека, но как они посмотрят, когда всё будет в лучшем виде.
  Звуки кадриля неожиданно стихли и раздался смех. Я поднял глаза от бокала с коньяком, который неспешно цедил под дольку лимона. Всяких там конфехтов я не хотел. Я бы проигнорировал это событие, но вот мне показалось, что я слышу плач Виктории. А если вспомнить, что она, даже проживая со мной и не позволяя мне приблизиться к ней, никогда не плакала... хм...
  - Простите, Пётр Фёдорович, но мне почему-то неспокойно стало. Пойду посмотрю, что же там творится.
  Покинув общество отставного майора, я поспешил в большой зал. Спешил, игнорируя сопровождающие его удивлённые взгляды дам и господ. Как оказалось, не напрасно. Два молодых человека в офицерских тёмно - зелёных мундирах с золотыми эполетами стояли напротив моей жены, и все находящиеся в зале смотрели в их сторону. Оба офицера были явно навеселе, а от фразы, отпущенной в сторону Виктории, я почувствовал, как во мне закипает гнев. Да, пусть Виктория лишь формально является мне женой, и мы выглядим счастливой супружеской парой лишь при обществе, пусть она так и не подпустила меня к себе и мы до сих пор спим в разных спальнях без каких-либо попыток сблизиться, пусть наедине между нами только холодное молчание, я - муж. Она за мной замужем. За мужем. И честь моей жены сейчас задета. Самым наглым образом. Я приближаюсь к ним, вставю между Викторией и ними. При моём приближении смех стих.
  - Господа! Вы оба мерзавцы!
  Мой голос прогремел в полностью притихшем зале. Стоя напротив обидчиков Виктории, я снимал лёгкие белые перчатки, которые одел перед балом. И обе они одна за другой были брошены в лица офицеров, которые только что упражнялись в некоем пошлом остроумии над моей женой. Это при всём зале, когда на нас все смотрели, завтра полк отбывает, у никак не получится вызывать секундантов, мы просто не успеем. А перчатки, брошенные в лица обоим нахалам...
  - Я вас вызываю!
  Я не стал даже требовать извинений. Вызов прозвучал при всём зале. И он был принят.  Вызов был сделан при всех, и отказаться означало стать трусом. Далее оставалось только определиться с местом и каким видом оружия, что и было решено сразу же.
  Я поспешил из зала вместе с офицерами, мне даже согласились одолжить шпагу. К досаде, всем хотелось поприсутствовать на этой дуэли, о ней будет знать весь этот уездный городишко. Но уж лучше так, чем позволить вот так, при всех, насмехаться над Викторией и прилюдно позорить её.
  "Я всё делаю правильно" - снова подумалось мне.
  - Не угодно ли вам примириться, господа?
  Примириться не получилось. Офицеры не захотели принести извинений, да оно и к лучшему. Наверно. Меня сейчас не устроили бы никакие извинения, и, перемени своё поведение обидчики, это бы вызвало у меня только ещё более сильную досаду. Я проигнорировал и Викторию. Может, она что-то и говорила мне сейчас, но я не слушал.
  Я снял фрак и цилиндр, офицеры сняли мундиры, мы все трое остались в рубашках. Отсалютовали друг другу шпагами и сошлись в поединке. Офицеры были навеселе, подвыпившие, а я всё же не разучился за полгода фехтовать, потому сам поединок не продлился и минуты. Первого офицера я ранил в плечо уже на втором выпаде, а у второго я смог выбить шпагу из рук, заставил отскочить назад. Второй офицер споткнулся, упал и вынужден был сдаться. Первого офицера уже перевязывал армейский доктор.
  Наконец - то были принесены извинения. Я и второй офицер обменялись прощальными приветствиями, отсалютовали друг другу шпагами и разошлись. Честь жены я отстоял. Не стал в её глазах ни трусом, ни позорищем. Все возвращаются обратно в зал ратуши уездного города, возможно, бал ещё продлится. Я с благодарностью возвращаю шпагу, слушаю сочувственную реплику как я влип, какое скандальное дело и какая же это была глупость. Я не слушаю. Обидчики наказаны.
  - Мы возвращаемся. - Сказал я тоном, не допускающим возражений. Для нас вечер был безнадёжно испорчен, оставалось только вернуться в своё имение. Гнев проходил, уступая место привычному холодному расчёту, и разум сейчас говорил, что в сегодняшней дуэли слишком много свидетелей, и что рано или поздно местному городничему станет известно о происшествии. А что будет дальше - неизвестно. "Чему быть - того не миновать" - подумалось я. Будет видно. Чего гадать?
  - Не стоит благодарностей. Это был мой долг, не более. - ответил я Виктории на её попытку поблагодарить его за то, что он вступился за неё. И обсуждать события сегодняшнего вечера не хотелось. Так мы и добрались до имения, молча сидя в карете, не обмениваясь репликами более. Я просмо смотрел в окно экипажа и любовался ещё чёрными вспаханными полями, берёзовой рощей, которая только начала покрываться молодой листвой, и даже довелось послушать соловьиные трели, слышимые даже сквозь цокот копыт. По приезду я распорядился поставить самовар и принести чай в мой кабинет. Сев в кресло, я достал сложенные "Столичные ведомости", намереваясь дочитать газету до конца, и, как зажёг свечи, погрузился в чтение.

- Что может быть важнее тебя?
  Обращаться к Виктории на "ты" я позволяю себе в редких случаях. Когда мы, скажем, наедине, и никого из слуг нет рядом. И я был искренен, что может быть важнее жены? Да, если посмотреть трезвым взглядом, то меня ждёт и осуждение соседей, и уже не выпить по рюмочке с отставным, моим соседом. Но разве это такая великая потеря? Я отстоял честь Виктории, никто не смеет такое говорить ей даже в моё отсутствие рядом.
  Я откладываю газету в сторону, поднимаю глаза на Викторию. Какие могут быть проблемы у её родственников, я решительно не понимаю, никакие дуэли уже не разрушат связь тестя с Анатолием Петровичем и императорским домом. Я отошёл от дел, справедливо рассудив, что, раз доклады о тайных обществах и заговорах против трона просто ложатся под сукно, то я не стану впустую получать казённое жалование за напрасно проделанную работу. Да и кто знает, какой чин я получил бы за службу, которая сравнима с деятельностью градоправителя уездного города в губернии, докуда скакать из столицы и скакать, и то не доскачешь. Ну, отправят в ссылку в наказание, придётся продавать имение и обустраиваться в холодных и плодородных землях Зауралья, где, сказывают, крепостничество во многом само себя изживает, больше вольные хлебопашцы да каторжники в рудниках. И на Урале жить можно, если, конечно, не предаваться праздности. И, если уж не судьба владеть отцовскими землями - быть посему, как говаривал император Пётр I.
  - Будем надеяться, душечка, что проблемы минуют стороной, пронесёт Бог, а коли угодно ему испытание такое наслать, так что ж. И о какой вине говоришь ты? В чём можешь быть виновницей ты, я решительно не понимаю.
  Или идти на поклон к Степану Григорьевичу с просьбой взять в собственное управление мои земли и высылать денег в Сибирь с доходов? Да что я в самом деле, так далеко загадываю? Ничего ещё не известно о моей дальнейшей участи, а я вот задумался. Если зрить вот в ситуацию сейчас, то передо мной моя жена - недотрога, которая сама пришла в мой кабинет, и где мои манеры и вообще, мой разум? Моя возможность сейчас исправить наше молчание, и, ежели я вышлю сейчас её к себе, то, возможно, более такой возможности у меня не будет. А она стоит, взволнованная... и такая желанная.
  - Пойдём.
  Я не уточняю, куда нам идти. Просто встаю с кресла, оставив на столе чашку с недопитым чаем и надкусанной мягкой булочкой, обмакнутой в розочку с яблочным вареньем. Привычка убеждённых холостяков, говорят, так ужинать. Или таких, как я, но таких единицы во всей громадной матушке России. Если вообще, мой случай не уникальный. Подхожу к Виктории и беру её за руку. Её ладошка такая тёплая. Во второй руке я держу подсвечник со свечой. Всего несколько шагов, чтобы пройти до моей скромно обставленной спальни, где стоит кровать у стены, икона в углу и висит пара небольших картин, ещё с прошлого века, да шкаф с бельём. Она уже расправлена, приподнят уголок одеяла, чтобы можно зайти и сразу залезть под одеяло. Сегодня я непростительно поздно бодрствую, но, учитывая, что случилось, считаю это позволительным. Можно и не выспаться, я привык вставать рано. но, если бы я отправился рано спать, этого разговора бы не было. Как и того, чего я сейчас хочу.
  Мы оказываемся в моей комнате, я завожу Викторию к себе и закрываю дверь. Сейчас не спят разве что сторож Михей, в чьи обязанности так же входит следить за тем, чтобы печь исправно грела усадьбу. Подбрасывать периодически дров и ходить с колотушкой по двору. Вот и сейчас я слышу ритмичные постукивания.
  Не знаю что сказать, вот так, и какие слова я должен найти? Мне кажется, я просто спугну мою жену. Просто забираю из её рук шаль и отбрасываю на резное деревянное изножье кровати. Да, сколько я ни слышал, жена обычно готовится к предстоящей ночи в спальни, в ночном белье, которое легко снимается, и чтобы первая ночь запомнилась вот так, навсегда. Вот не подходит "как обычно" ну никак. Взять хотя бы то, что у нас не совсем обычные семейные дела. И сейчас я это исправлю. Сейчас.
  Встаю со спины Виктории, и тяну за лямочки на платье, провожу по плечам, позволяя платью упасть к её ногам. В свете свечи она выглядит словно девица за гаданием, взволнованно ожидая увидеть лик своего суженного. А я притягиваю её к себе, намереваясь затянуть под одеяло. Вижу как её щёки заливаются краской от смущения.

Я готов ругаться на нижнее бельё, что на моей жене, и честно, не так я думал о начале супружеской жизни, и как я отдам свой супружеский долг, отступив от всех таинств брака. Я отступаю от всеобщего понимания, что жена себя подготовит, муж приходит, совершает, как говорят, "непотребство" и уходит к себе в спальню. Ну, это общепринято. Что дальше делать вот так, где искать тесёмки, завязки, шнурки на одежде, в комнате, едва освещённой тремя свечами в подсвечнике, при котором удобно читать "Телеграфъ" и которого так мало, чтобы понять, как раздеть, а под нижним бельём на теле ещё и на ногах, и это не одежда дамы на светском рауте, где открыто достаточно, чтобы свободно вылезти из платья. Мне всё же удаётся найти заветную завязку, когда Виктория выпрямляется, и, проведя ладонями по плечам, отправить нижнюю часть одежды к платью в её ноги. Да, вот оно, я захожу за спину. Не знаю, как отреагирует Виктория, испугается или примет мою инициативу... Я целую её в плечо, в шею, стоя сзади. Она застыла, обнажённая до пояса, как древнегреческая статуя, пока я обоими руками ищу на поясе пресловутые завязочки и целую её сзади. Мне всё удаётся, и я быстро через голову снимаю белую рубашку, не желая искать запонки, поспешно освобождаюсь от брюк, и тяну её под одеяло. Я возвышаюсь над ней, я целую её шею, целую ниже, всё ещё возвышаясь над ней. Пока её ноги, словно приглашающе, не разошлись в стороны, она затихает, сморщивается от боли, когда я проникаю в неё...

  Утро

  Я привык просыпаться чуть свет, и сегодняшнее утро не оказалось исключением, даже несмотря на то что мы не спали почти половину ноги. я словно спешил за одну ночь получить всё чего был лишён все эти полгода, когда она не подпускала меня к себе. Может, я и воспользовался вчера ситуацией, но когда ещё у меня был бы шанс? Сегодня я распоряжусь затопить баню у нас в имении, наконец-то можно оказаться вдвоём. Виктория ещё спит, плечо и верх спины обнажены, выглядывая из-под одеяла. Встаю, чуть не спотыкаюсь о собственные штаны, неспешно одеваюсь и выхожу во двор. Честно, не практикую это, но сейчас жутко хочется прямо сейчас, спросонок, набить трубку табаком и присесть на скамью в саду. Да, слышу как работает истопник, ночи ещё холодные. Захожу, щипцами беру уголёк, раскуриваю трубку, что успел набить. Сажусь на скамейку. Я ещё мыслями в этой действительно дивной ночи.

- Что смотришь? Сходи к хозяйке, посмотри, что да как.
  Камеристка. Я считал это капризом, когда мы выписывали камеристку из столицы, когда чернавки и дворовые справятся не хуже. Вот, скажите, чем хуже столичных поваров наша кухарка с пышным именем Соломонида? Ну да ладно, что пирожные всякие не печёт, и французскому не обучена, зато кислая капуста такая, что в столичном трактире не сыщешь, да щи получаются такие знатные, что сметанкой забелить - самое милое дело. И поросёнка в печи приготовит так, что...
  Мои гости иногда просили продать Соломониду, да я не соглашался. Женщина уже в годах, широкая в кости, в дворовые пошла по указке тогдашнего управляющего, ещё совсем девчонкой. И рыбу чистила, и овощи, и "голландский плод" картофель, прежде чем занялась стряпнёй, помогать. Замуж выдали её рано, за местного конюха, коему она родила четырёх сыновей и дочь, которая сейчас ещё совсем девчонка и уже с мая босая бегает и уже помогает, гусей пасёт. Вся в маменьку, ширококостная, женихи только так свататься будут. Сказывали, коршуна не испугалась, отбила барского гусёнка, не дала унести в облака. Двенадцать лет девчонке. Конюха уж три года как нет, с мужиками пошёл поохотиться, да волки задрали. Потом облава была, в лесах спокойнее стало. А Соломонида, овдовев, так и осталась при кухне. Заговорил было я с ней о вольной, а она ответила "да на что она мне, барин, старшему сыну дай, не откажи, а я уж так и останусь служить вам до конца". И служила, потчевала и нас и гостей. И сейчас с кухни доносился запах свежеиспечённого хлеба. Для Виктории она специально пекла белые булочки для кофе. Было слышно как она бранит дворовую, усылает что-то порезать "а то баре скоро завтракать изволят". Нахваталась словечек. теперь старается показать, что не уступит и столичным штучкам. Мне конечно смешно иногда но я молчу.
  Что же сегодня ночью произошло? Мне должно быть яснее ясного, но всё же я себе задаю этот вопрос, сидя на лавочке, накинув на плечи мундир времён войны с Наполеоном, чудом не изъеденный молью и не разложившийся под неумолимым временем в сундуке. Вчера я схватился с двумя офицерами, бросив вызов при всех, публично назвал офицеров трусами. Потом оказалось, что спокойная барская жизнь из меня не вытравила умения виртуозно владеть шпагой и саблей. Но вот почему Виктория так сменила своё отношение ко мне. Мне казалось, что я ничего такого не совершил. Возможно, я неверно понял свою жену. Но вот я совсем не против того, что произошло вчера и должно было произойти давно. Довольно улыбаюсь, затягивая трубку и выпуская вверх сизую струйку дыма. Я красавец таки и нисколько не сожалею о вчерашней стычке, после которой мне следует ждать урядника и меня утешает только то что за такое ссылают в Сибирь, но не отбирают, как у Меньшикова, ничего. Учинить дуэль и стать казнокрадом две разные вещи. Готовиться надо к визиту урядника или исправника. И никуда не деться, как бы ни была велика Россия матушка.
  Слышу шаги камеристки, которая спешит сказать мне, что барыня, дескать, звать изволит. Узнать, где супруг. Конечно, я слышал из окна, окна моей спальни выходят во внутренний дворик с яблонями, которые уже заканчивают цвести. Сесть бы в саду за стол, взять в руки перо и бумагу и попытаться написать стих или оду. Не получится, слишком прагматичный склад ума. Я продумываю на несколько шагов вперёд, я умею заставить или убедить доносить, но я совсем не литератор. Я даже не понимал вчера, что весёлого в танцах. Пока дамы танцевали, я обсуждал с другими помещиками цены на зерно, кур и гусей. И о том, что некий помещик в хлеву сыр хочет делать и что сыр можно делать где угодно, но не в хлеву, но дуракам же закон не писан. Зато вот попытка оскорбить мою жену...
  - Я никуда не убежал, душечка.
  Камеристка осталась во дворе, я ей махнул рукой чтоб не возвращалась. Обычно я с утра уже садился на коня и отправлялся по владениям. Сегодняшнее утро же особенное. Начинается не совсем обычно. Я прикрываю дверь на засов, начнём с этого. И я подхожу к Виктории, уже смело позволяю себе положить ладонь на талию, притянуть к себе. Фактически, наша семейная жизнь только началась. Вся прежняя бутафория рухнула, когда на людях мы мило улыбались, тихо смеясь про себя когда слышали перешёптывания о том, как они счастливо выглядят. И да, я готов сделать всё чтобы Виктория не пожалела о вчерашнем решении. Прижимаюсь, целуя открытый участок шеи, вижу, как мурашки побежали по коже от моего дыхания. В такие минуты полагается вспомнить что-то из литературных произведений, но ничего не вспоминается. Ничего, ещё будет повод. Пока просто вспоминаю, как Виктория зажмурила глаза, почувствовав ту самую кратковременную, как мне показалось, боль от первого познания мужского. И как я старался зацеловать неприятное чувство, давая новое с каждым толчком внутри неё.
  - Как спалось? Что тревожит мою единственную дражайшую душечку?