Весенний Петербург был ненастным, таким непохожим на дружную уральскую весну. Сырой промозглый ветер с Невы дул вдоль улиц, сквозил из подворотен, рябил высыхающие лужи. Дождей не было уже несколько дней, дворниками откинутый к стенам и оградам домов грязный снег таял. Два бородатых мужика в серых долгополых кафтанах лопатами сталкивали его в канал, в черное месиво рано освободившейся ото льда воды. Но вдоль каменных стен каналов лед еще примерз и не отходил. Весна для конца марта была и ранней, только не было в ней веселья поросших лесом гор, просторного высокого неба, искристых солнечных лучей, которым так хотелось подставить лицо, прислонившись где-то к нагретым солнцем венцам избы. А вот караваны гусей были, совсем как дома: они тянулись к морю или дальним озерам, и Настя проводила их глазами.
- Что встала? Шевелись давай! – заглядевшись на гусей, она проморгала, как приказчик Тихон, волочивший мешок с какой-то рухлядью, подошёл сзади и толкнул ее, чтобы не мешала укладывать вещи в повозку.
- Рот раззявила! – забушевал Тихон, повернув к ней помятое лицо с всклокоченной бородой, - я за тебя таскать буду? Нут-ко, марш наверх за тюками и шевелись, девка. А то уж впрямь подумала, что для баловства барского тебя сюда привезли? У Степана Григорьевича не забалуешь…
- Да и не собиралась я баловать ни с кем! – повысила было голос Настя, сторонясь, но нарвалась на хмурый взгляд.
- Ух ты, глазами засверкала как. Теперь дурь эта аглицкая из головы-то у тебя вылетит. Ишь чего со своими нехристями надумали: на клавесинах трынькать, пока народ трудовой горбы наживать будет. Михаил-то кузнец живо бы тебе мозги вправил, выкинула бы живо из головы пустые забавы.
- Батя сейчас только пить да ругаться горазд, ему не до моей головы, - прислонившись к стенке, чтобы пропустить Тихона, твердо ответила Настя, - а ты, знать, дядя Тихон, у Бога подрядился меня уму-разуму учить? Ну так пустое это. Без тебя учителя найдутся.
- А ты поговори мне! – крепкая рука приказчика сгребла ее подбородок и вздернула голову, - с барышней меньшей перемолвилась, думаешь, заступницу нашла? Эва, девка. А будешь тут брови кривить, на конюшню учиться отправлю. У нас это скоро. Пошла, не стой давай! А то бурлачкой у меня находишься! Барышней возомнила себя! – рука приказчика не была мозолистой, как руки мастеровых на заводе, а скосив глаза, Настя увидела на пальце у него здоровенную бородавку.
- Да никем я себя не возомнила, Тихон Петрович… - тихо проговорила она, - не гневайтесь и пойду я поручения ваши исполнять. Сами ж задерживаете, а потом еще бранитесь…
     Обоз готовили в дорогу, и до отъезда на заводы оставалась пара дней. За городом составлялся уже тележный поезд, и не беда что распутица: добраться бы только до переволоков, а там баржи потянутся по ниткам уже освободившихся от льда каналов и проток. Оборотистый купец Захаров отправлял на заводы инструмент, разобранные иноземные станки, ткани – не пустыми же обратно ездить. После того, как грозный Степан Григорьевич назвал ее таланты баловством и транжирством, Настю ожидаемо перевели в людскую, ставили на разные работы, а дворня, бывало, и норовила поиздеваться над решившей петь и музицировать крестьянкой.  В город, ошеломивший ее невиданной толпой народа, расшитыми мундирами солдат, высоченными зданиями и статуями, ее брали лишь два раза: донести корзины с рынка. И уж конечно нечего было и думать о том, чтобы передать по адресу то письмо, что Элен с таким тщанием велела хранить и при первой же возможности передать самому главному директору Санкт-Петербургского театра. А как до него добраться? Как в город выйти? А и выйдешь – где его искать, театр этот?
  Но сегодня Настя решилась. Или этот вечер, или уж никогда. Сунула расторопной Грипашке, худенькой дворовой девчонке, припасенную денежку, чтоб сказала, что Михайлова дочь никуда не делась и где-то здесь, надела чистую рубашку и сарафан, на палец колечко с малахитом, поверх длинный кафтан, повязалась платком и, улучив момент, выскользнула из дома.
  Ветер налетел на нее, растрепал полы кафтана. Она, прикрываясь рукой, вышла на улицу и торопливо, не оглянувшись, пошла туда, где над городом реяли шпили высоченных церквей. Не на окраине же театр? Отойдя уже далеко, она решилась спросить какого-то пожилого солдата, но тот, что-то пробурчав, махнул рукой и побрел прочь. Во второй раз ей повезло: она остановила какую-то девушку, видно что не из крестьян, но и не то чтобы барышню, и та, услышав её вопрос: «Барышня, не скажете ли, где тут у вас театр самый главный? Там трагедии и комедии ставят для самого царя!» смешно сморщила нос и довольно понятно растолковала, что нужно выйти на Невскую першпективу, и дальше никуда не сворачивать, перейти через мост, а потом по левую руку и увидишь… Сердечно поблагодарив ее, Настя ускорила шаг, торопясь добраться до темноты. Она сторонилась солдат, тащивших какие-то тюки мещан, но все же смотрела по сторонам: пару раз, поскрипывая рессорами, мимо прокатились кареты, одна в сопровождении звонко цокающих подковами лощеных коней верховых в зеленых мундирах и в киверах. На всякий случай Настя даже поклонилась окошку этой кареты.
  Много кругом было интересного, но Настя торопилась. Небо над домами стало бирюзовым, ветер угнал наконец низкие тучи. Она все же задержалась на мосту, разглядывая искусно отлитую чугунную решетку, а потом уже шла не останавливаясь.
Огромное здание театра появилось как-то сразу: дома будто раздались, и открылось пространство, на котором вдали высилось величественное здание с куполом и колоннами. Именно его и показывала ей на гравюре Элен. Настя не удержалась и припустила бегом. Тем более что видела, что двери здания раскрываются, и оттуда выходят люди. Но у ступеней остановилась: да, люди выходили, да только люди не простые – сплошь господа. Девушки в шубках, под руку с мужчинами в роскошных епанчах, какие-то господа в высоких шляпах. Она замедлила шаг и пошла неторопливо, постояла у большого куста сирени, стараясь успокоиться.
Настя не была из робких, за словом в карман и с равными, да случалось и с начальством не лезла, но последние два года сильно вымотали её и она часто ловила себя на мысли, что если так пойдёт и дальше, то станет она склочницей, как старуха-мастерица Аграфена, и так эту жизнь и проживет – навсегда умрет в ней певунья-девчушка, глядящая на мир широко раскрытыми глазами. Этот мир, как видно, не для таких девчушек. То есть для девчушек, но для других. Вот как младшенькая Захарова и вон та, вся в мехах девица, что только что, опираясь на руку военного в светло-зеленом мундире, вышла из высокой кареты. Настя, разглядывая её, сравнивала с собой и находила, что она сама нисколько не хуже.
  В окнах театра горели огни, какие-то тени ходили по опущенным белым кремовым шторам. Фонарщик засветил перед входом два фонаря и пошел вдоль аллеи, зажигая остальные. Белая чайка, неторопливо взмахивая крыльями, покружилась над куполом и, склонившись на крыло, исчезла за крышами.
Пора уже было на что-то решаться, тем более что стоявший поодаль жандарм в серой шинели, пристукивая сапогами, начинал на нее поглядывать. Ещё решат, что беглая, доказывай потом…
  Досчитав до десяти и помолившись про себя Богородице, Настя глубоко вздохнула и пошла к ступеням. Улучив момент, когда пространство перед дверью было свободно, потянула на себя тяжелую ручку – деревянную, забранную в литые медные скобы. Дверь открылась без скрипа, и как-то отстраненно Настя отметила, что рачительно тут смазывают петли, гляди-ка… Эта практическая мысль ее совершенно успокоила и даже наполнила бесшабашный удальством. «Ну прогонят, так и что ж? Не убьют же до смерти!»
   За второй дверью открылся зал, и Настя торопливо шмыгнула в сторону, справедливо подумав, что если сейчас какие-то господа войдут, то она им помешает. Но незамеченной войти ей не удалось: высокий старик с благообразной бородой в расшитой ливрее тут же направился к ней, хмуря брови. И Настя, предупреждая его слова, быстро выпалила:
- Где тут директор-то самый главный ваш? С письмом я к нему,  – тут она решила, что немножко соврать не повредит, и договорила, - господа меня послали. К самому барину Петру Ивановичу Белозерову!
Для значимости она вынула из-за пазухи письмо в конверте и показала старику.
- Лично в руки, сказали. Не передашь, говорят, лично в руки, назад не являйся. Страсть какое важное письмо, дяденька. И театру с этого великая прибыль будет. Правда-правда, вот не вру! – она торопливо перекрестилась.
Но тут дверь раскрылась, и несколько господ вошли в зал. Лакей, или кто уж он там был, на них отвлекся, и это дало Насте время. Она скромно отошла еще в сторону и остановилась у края массивного подоконника. Больше всего она боялась, что ей скажут отдать письмо и уходить. Поэтому, когда старик снова направился к ней, она уже уверенно заявила, что не только письмо должна передать, но и ответа дождаться, и никак нельзя иначе, только лично в руки; видать, господин самый главный директор этого письма давно ждет, раз важность такая, и не может же она господ своих подвести, раз ее послали.
- Ты, говорят, Настасья, самая расторопная, кого ж еще послать, как не тебя? – вдохновенно врала Настя, - а кого и вправду послать? Дуньку, что ли? Так она в трех соснах заплутает! Или вон Прохора? Ага, Прохора! - она звонко засмеялась, - Ну кто такое может удумать? Да он голову свою потеряет, не то что письмо! Ну так что, барин, проводишь меня к хозяину-то? Ты только скажи, куда идти, я и сама найду, я что, не понимаю – нельзя тебя от дела отрывать. У нас знаешь как господин Захаров говорит? «Если, говорит, человек при деле, его нельзя пустяками отвлекать…» Так и что, барин? – письмо она все же прижала к груди, не собираясь отдавать, - али мне тут стоять до конца света?

Отредактировано Настя Мишина (2020-03-24 09:42:44)

К удивлению Насти, ее наивная хитрость  сработала (может быть, думала она, идя по длинным лестницам и коридорам вслед за лакеем, тут в театре еще и не такое видали): ее вежливо проводили к самому директору. Навстречу то порывистым шагом проходили какие-то прилично одетые парни, то работники несли какие-то лестницы; скромно одетая старушка учтиво поздоровалась с ее провожатым и пошла дальше, обмахиваясь веером. По пути Настя успевала взглянуть в огромные, от пола до потолка, зеркала, и про себя еще раз отметила, что как-то не к месту она в своем суконном кафтане и застиранном сарафане в этаком дворце. «Ну, девка, - думала Настя, тихо ступая в лаптях по натертому паркету, - как есть ты будешь дурой, если этот случай упустишь!»  Жизнь била-перебила эту крепостную уральскую девушку, но нет-нет и манила ее лазоревым цветком, удачным случаем. И случай этот Настя упускать не собиралась.

     Когда перед нею раскрылись высокие двустворчатые двери, она оробела, и старик лакей, что-то недовольно пробурчав, подтолкнул ее.

  Седой и горбоносый, в солидном сюртуке с орденом на груди господин поднялся ей навстречу. Больше ничего в кабинете рассмотреть она не успела, как-то не до этого было. И вот тут Настя, придя в себя, не замешкалась и сумела найти верный тон, справедливо рассудив, что разговаривать с самим директором театра нужно иначе, чем с лакеем. Иначе ничего хорошего не получится.  Она удивилась только, услышав ласковые слова. От директора театра она ожидала чего-то раздраженно-ворчливого.

- Прощения просим! – она в пояс поклонилась от порога, но дальше подняла голову и улыбнулась, - ваше превосходительство, соизвольте принять это письмо. Но прежде, чем вы прочтете его, не велите казнить, дозвольте слово молвить. Я там, внизу, слуге вашему не все верно сказала: письмо это не от моего господина Захарова, а от супруги горного инженера его, англичанина, господина Стоуна. Супруга его – моя наставница в музыке и пении, и сочла она… - мысленно такой высокий слог, слышанный ею в доме инженера, она тренировала давно, но выражаться им пришлось в первый раз, и Настя сбилась, - сочла она нужным и… и… возможным… Обо мне в этом письме сказано, вот… - она покраснела и опустила глаза.

Её взор опустился на вощеный, тусклым медом отсвечивающий натертый паркет и широкую ковровую дорожку. Стол, из-за которого встал господин директор, был тяжелым, резным, видно что дубовым, покрытым лаком. Пауза затянулась, и это напугало Настю.

- Я пою хорошо, и на клавесине играю. Я с детства выучилась! – торопливо добавила она, протягивая письмо. И тут же пожалела: "Ой, дура какая! Надо было, чтоб он письмо прочел, а там и понял, что оно обо мне... А так поди пойми теперь, что он надумает!"

С уважением,

Отредактировано Настя Мишина (2020-03-30 21:31:25)

Пока седой господин читал письмо, Настя переминалась возле стола. И гримаса неудовольствия на его лице от нее не укрылась. Оно и понятно: крестьянка припёрлась, а туда же, с письмом рекомендательным! Так для себя определила мысли господина театрального директора Настя, и ей стало тоскливо.
Она молча разглядывала украдкой, а потом уже не таясь кабинет: тяжелые портьеры, лепнину на потолке, книги на полке резного шкафа, и думала, что шла сюда напрасно. От хозяев, коли заметят, что ушла, нагорит, а за окном уже опускаются синие сумерки, и пойди домой доберись в чужом городе, кто его знает, как тут по вечерам, не озорует ли кто. А это письмо… И всё, что намечтала себе о ней добрая Элизабет.
Но, ежели подумать. На заводах всем нравилось. Молодые хозяева, вон, в восторге. А что самому Захарову не понравилось, так всем не угодишь. И цветок лазоревый, может, не всем нравится: может, кому вместо него крапиву подавай. А я, чай, не гривенник золотой, чтобы всем нравиться. Так Настя накручивала себя, и к тому времени, когда директор закончил читать письмо, она уже вполне овладела собой и даже немного разозлилась и вознамерилась показать всё, на что была способна.
И, тем не менее, слова старого господина, что он ее лично прослушает, ее удивили и обезоружили. Она что-то пробормотала, что благодарна премного, что готова, что хоть вот прямо сейчас, но он уже вызвал молодого парня, и Настя как-то и сама не поняла, как в его сопровождении вышла из кабинета и по коридору куда-то направилась, следуя указаниям провожатого. Она так растерялась, что в пол уха слушала молодого лакея, и только спустя минуту начала понимать, что он ей говорит.  А говорил он презабавные вещи, да еще и выражался так, что Настя раньше и не слышала.
- А вы, барышня, зря смущаетесь. Господин директор наш строгий, но тонкий ценитель. Меня-то он сразу определил, - говорил Прокл, поглядывая на нее и следя за впечатлением, которое оставляют его слова, - «Талант у тебя, Прокл Алексеич, вижу сразу истинный талант!»  Так и сказал. Теперь мне всё открыто: готовлюсь Гамлета играть,  много репетиций роли Шута из «Короля Лира» отдано, а это, доложу я вам, такая роль, о которой не все великие артисты мечтать могут!
- Роль кого? Шута-а-а?! – Настя недоверчиво улыбнулась, - это скомороха, что ль? А что в ней такого особенного?
- Ну вы, барышня, и… - потеряв дар речи, развёл руками молодой человек, но всё же нашёлся, - шутку вы так выразить изволили?
- Ну… да… - растерянно поддакнула ему Настя, - шутила я, да. Точно так. – но, как видно, сказала она это неуверенно, потому что парень посмотрел на нее недоверчиво.
  А вот комната ее рассмешила. Это ж сколько хлама! И старые кресла, и шуба, и какие-то ящики, и пыльные картины, и шторы, и сдвинутые стулья… Огромное зеркало было пыльным, но Настя успела взглянуть в него и, подумав, сняла платок.
Клавесину она улыбнулась, как старому знакомому. Немало госпожа Элен повозилась с ней, но природные способности Насти помогли одолеть инструмент, и сейчас она сразу успокоилась.   Уже и Прокл ушёл, а она, сев за клавесин, все наигрывала отрывки мелодий, все больше обретая уверенность в себе и гоня мысль о том, что теперь-то, когда она задержалась в театре, головомойки ей от хозяев точно не миновать. И это после того, как сам барин приказал ей всю эту песенную блажь выкинуть из головы.
Час – это слишком долго. Она и попеть вполголоса успела, и проиграть несколько мелодий, и решить, что ж будет играть для строгого экзаменатора. Она остановилась на отрывке из Гайдна, весенней теме, и успела сыграть ее пару раз. И когда благородный старик вошёл в комнату, Настя, опустив глаза, сказала, что да, готова, и сыграет отрывок из «Времён года», а споёт уж так, без музыки, потому что песни наши уральские и без клавесина хорошо на распев берутся, заслушаешься.
А начала играть и сбилась. Испуганно оглянулась на старого  вельможу, прикусила губу, обернулась к инструменту и начала сначала. Сейчас она чувствовала – получается. Она немного знала слова (ну как знала – запомнила механически отрывок на немецком, который напевала ей Элен), и в один миг решилась всё же запеть. Поднять голос, взять высокую ноту, и тут же вниз, и опять, не отставая от музыки, как бы на волнах качаясь, чтобы сплетались звуки клавесина и голос.
Мелодия кончилась. Она тронула последнюю клавишу и застыла, слушая, как утихает звук. Она была уверена, что все получилось, но не оборачивалась, сидела, опустив голову. Наступила тишина.

Настя умела очень быстро принимать решения. Просто этому жизнь её научила. «Ой, прибьют меня, коли хватятся, а хватятся, это уж как пить дать!» - пронеслось у нее в голове, но одновременно она сразу поняла, что отказаться от разговора с господином директором театра невозможно. И от пирожных тоже невозможно!
- Вы очень добры… - заговорила она медленно, собираясь с мыслями, - я сама заметила, да и вы заметили, что я ж ошиблась… раза три, что ли… в мелодии и в нотах… Я никогда на таком прекрасном инструменте не играла. Но я не оправдываюсь, нет! – она испуганно взглянула на директора театра, но встретилась с его добрым взглядом и продолжила:
- Я конечно, конечно расскажу все, без утайки. Да и рассказывать-то нечего. Что тут интересного – заводская я… С малых лет на заводских работах. Отец мой кузнецом был презнатным, а мать я и не помню почти… - почему-то ей хотелось сейчас, как на исповеди в церквушке при заводе, поведать самое сокровенное, потому как – а ещё придётся ли? – я маленькой была, как она умерла. А она певунья была редкая, на всех хороводах песни заводила. Может, и я в неё?  Меня с измальства все звали: спой да спой, Настя. Как-то раз даже при господине Захарове в трактире пела… А вот господин Стоун, он рудознатец, значит…
Тут Настя прервалась, потому что Прокл принес на подносе пирожные, чайник и чашки. «Ну, Настя-а-а… ой ты дурочка-а-а-а… в холодной сидеть будешь и вспоминать это барское угощение!» - совсем остолбенев, Настя смотрела, как сам господин директор наполнил душистым чаем тонкого фарфора чашки и придвинул ей на блюдце пирожное с кремом.
- Благодарствую… так вот, значит, услышал он, как я пела, и рассказал жене своей, а та-то музыкантша была, науку эту в Англии проходила с детства. Вот госпожа Эллен меня к себе и позвала. Играть я ни на чем тогда, окромя рожка пастушьего, и не умела, она спеть попросила, так я спела, жалко мне, что ли? Ну и ей глянулось. А потом оказалось, что я способная на клавесине учиться, а после и на фортепиано. Но это тяжело, на самом-то деле! – она доверительно взглянула на Петра Ивановича, - вот кажется, что спеть надо вот эдак, а мотив-то и не выходит! А потом вдруг раз – и вышел. И то, что в голове крутится, вдруг под твоими пальцами звучит – чудо такое. А ещё она языку своему учила, но вот это оказалось просто: по-нашему стол, по-ихнему table, ничего ж хитрого. Важно просто понять, с кем говоришь, а слова сами в голове сложатся, надо только знать их, слова-то эти…  Но это ж баловство одно! – она взглянула на него и быстро опустила глаза, - у нас на заводах не этим живут. А как тятя покалечился, на мне вся семья осталась. Да он пьёт ещё, а а что ему скажу? «Не пей»? Да он меня ухватом! Я и не говорю ему ничего. Но я уже в мастерицы вышла. Гранильщица я. – она показала старику загрубевшую ладонь и шрамы на пальцах, - была ученица, а мастерицей стала. Броши, шкатулки, это вот всё… - она повела рукой и все же отпила глоток душистого темного до бордовости чая. Совсем не похожего на тот иван-чай, что заваривали дома.
- А музыка да пение… Ну не знаю. Госпожа Элен вот говорит, что это просто призванием моё. А барин наш за такое прибить грозился… - Настя вздохнула.

На какие-то минуты Насте стало просто хорошо. Она загнала в глубину души тревогу и настороженность, отбросила мысли о том, как попасть по темноте в господский дом, и рассказывала, рассказывала… Старый господин стал казаться ей добрым, хоть и строгим дедушкой, чем-то напоминая старика-мастера  Фому Филимоныча, одно, правда краткое весьма, время опекавшего юную Настю в рабочей слободе.   Как из отдаления, донесся до нее со значительными нотками голос:
- Скажу прямо, юная барышня, я соглашусь с мнением госпожи Элен, призвание в вас есть. А так же есть и ремесло, которое вам уже приготовило ломоть хлеба, кусок ветчины и жбан кваса. Хорошая такая синица в руках против этакого красивого журавля в небе, кружащегося высоко. И спустится ли он к вам, пока неизвестно. или вам предстоит проделать путь, короткий или долгий, чтобы самой подняться до него. Если, конечно, вы готовы будете. А будете ли вы готовы...

«А с чего ж я готова-то не буду?» - хотелось вскинуться Насте. С чего ж не быть готовой? Все эти занятия, когда после смены рук не поднять и глаза слипаются – они зря, что ли? Повторение мелодий снова и снова. Сыграть музыку с этого места… с этого… а это место поется на тон ниже. А вот здесь выше, выше, выше!..
А дома отец пьяный. И братья-сестры по лавкам. Хорошо, старшие сестры в помощницы вышли. Хорошо, не более никто. А в соседней-то избе малец, как сейчас помнится, Егорка, умер от глотошной. А как ночной пожар на том конце деревни был, а ветер гнал оттуда, как все страху натерпелись? Ой, разве и расскажешь? Да и нужно ли господину директору это знать? Но вот скажет тоже: буду ли готова…
Она и глазами загорелась, и уже рот открыла сказать, что ну конечно будет, как…
Господин встал, шагнул к окну, остановился там, от нее отворотясь, и бросил не глядя: «А какая из вас натурщица? Разденьтесь. Полностью.»

  А куда тебе убежать-то? Тут, в амбаре, только ты да я. Давай, Настька, раздевайся. Все равно ж силой возьму. 

И взгляд Бирюка – тяжелый, из под мохнатых бровей, глаза шальные, на выкате. Мужик здоровенный, на кулачных боях его кузнецы сторонились. А уж бабы, которые вдовые, все от него плакали, и летучие и катучие. А сквозь щели из-под застрехи солнце рыжими лучами брызжет, и ярко так, дивно выскверкивая.

Что глядишь? Аль бежать собралась?

  Она тряхнула головой, прогоняя нахлынувший морок. Кровь бросилась в лицо, и она чудом не уронила чашку, брякнула ей о поднос, расплескав чай. С беспощадной ясностью поняла она слова старого дворянина о куске хлеба да кувшине кваса – вот тебе, только это вот тебе, а остальное… Только через всем известное. А с чего ты решила, глупая, что в столице не то же, что в слободе любой? Ты, чай, не дворянка. За тебя господа пистолетами друг в дружку тыкать не будут.
  Настя встала, набрасывая платок. Лицо разгорелось, а вот ноги задрожали вдруг, и ей пришлось схватиться на спинку стула.
- Стыдно вам, господин хороший, о таком мне говорить. Это… это… - она хотела, чтобы голос звучал твердо, но сама уже слышала, что ее слова зазвенели, и закусила губу от обиды, - это нечестно!..